Она прекрасна. Она прекрасна, как может быть прекрасно только нечто по-настоящему нечеловеческое. Каждое её движение, каждый изгиб её тела — есть в них нечто совершенно нечеловеческое, неземное, нечто такое, чем не обладают создания, полностью принадлежащие этому миру и слишком тяжёлые для мира другого. А в ней есть всё. И поэтому она прекрасна настолько, что от каждого её движения, от того, как она прыгает с камня на камень, как изгибается, как приходят в движение её длинные волосы, и как поднимается её тонкий подбородок, а главное — в её взгляде, у него захватывает дух. В ней, выглядящей, казалось бы, как человек, не просто есть нечто отчётливо нечеловеческое — в ней почти нет ничего человеческого. И это завораживает, и это красиво, и это приятно — просто смотреть на неё. Это так приятно, что почти невыносимо. Как может существовать нечто настолько прекрасное? Как может быть похоже на человека то, что не знает и не желает даже прикосновения человека — поросших лесом гор, сливовых садов, бьющегося о скалы моря?

Боится ли он? Не вполне. Даже когда она совершает стремительный прыжок, он не испытывает того настоящего, человеческого страха. На это есть не одна причина, и он перебирает эти причины, как высохшие лепестки, когда подаренные им же гортензии с далёкой родины покрывают его с ног до головы, не дают ему ни видеть, ни слышать — что уж там, он едва может дышать, и каждый его вдох наполнен запахом гортензий, настолько сильным, что кажется, будто сейчас у него закружится голова. Причины же эти…

Первая: маг не имеет права на страх — в особенности маг, который имеет дело со смертью. Стоит единожды испугаться, и Идзанами навеки встанет за твоим плечом, пока однажды не уведёт тебя за собой. Страх — непозволительная роскошь для него и его искусства.

Вторая: он уже сделал подарок. И если он что-то ещё понимает в законах мироздания, велики шансы, что отсутствие сделки не только приводит её в ярость, но и останавливает от того, чтобы уничтожить его. Ведь тогда она не заплатит в ответ, а разве она не должна отдарить за подарок, который приняла? Как знать, может отсутствие сделки и бережёт его? Что помешает ей прихлопнуть его, как вредителя, позарившегося на её цветы, когда она выполнит свою часть уговора?

Может быть, он не прав, может быть, она живёт совсем иными законами, но эта теория имеет право на существование — и совсем скоро он проверит, так ли это. Тем более что для таких, как он, смерть — далеко не всегда конец, и как знать, сможет ли даже эта прекрасная, как рассвет, бесчеловечная женщина разорвать самую нежную и крепкую его любовную связь — со Смертью.

Третья: он хорош собой. И, кажется, даже у неё он вызвал не вполне отвращение — природа его силы противна ей, но не он сам. У него есть шансы, и шансы неплохие, разве не так?

Он не видит её, но даже за шелестом лепестков слышит ставшие отчётливыми шаги и шорохи: она, его безжалостная возлюбленная совсем рядом, и он мог бы прикоснуться к ней. Она сама может прикоснуться к нему. Он шумно вздыхает, потому что цветы мешают дышать — или, может, оттого что одно её присутствие повергает его в это бешеное волнение, как если бы он впервые оказался наедине с женщиной, причём женщиной безоговорочной прекрасной.

Но ведь она и правда безоговорочно прекрасна. Она так прекрасна, что он рядом с ней он как будто впервые встретил женщину. Нет: он действительно впервые встретил женщину. Таких, как она, он прежде не знал и видел, и значит всё это — впервые. Он мог бы улыбнуться и сказать, что правила и правда таковы, но он сам ничего не просил и ничего не принимал — так уж забавно вышло. Но цветы мешают ему даже дышать, и он молчит, оглушённый их запахом, пока она не пожелает получить от него настоящий ответ. Он только улыбается — и издаёт нечто похожее на согласное хмыканье, которое могло бы быть смехом, не спеленай она его так старательно.

Он чувствует едва заметные прикосновения через одежду и думает, что бы они означали, но спрашивать не приходится: рывком его погружает во влажную землю, и там, глубоко под собой, он чувствует старую-старую смерть — она тянется к нему тонкой струйкой, как будто хочет поддержать его и придать ему сил. Может быть, так и есть. Может быть, ему просто кажется, потому что это хорошо знакомый и привычный для него источник силы. Он окружён бушующей, яростной жизнью — и всё же где-то там, под ним, всегда есть место для смерти. Разве не в одном этом заключена вся суть их мира?

Она не пытается утянуть его под землю и разорвать его корнями деревьев — она всё ещё держит его на поверхности, и утянуло его не так уж глубоко. А значит… всё ещё далеко не кончено.

Она рядом. Она ходит тут и там. Она не прикасается к нему, но и не отходит далеко. Она и не думает бросить его и раствориться в темноте. Она расхаживает вокруг него, как хищный зверь, который не знает, вонзить ли ему зубы или сбежать — и не делает ни того, ни другого. А затем он, наконец, не столько чувствует, сколько по колыханию побегов угадывает движение её рук, а после — наконец, видит её снова. Он смотрит ей прямо в глаза, сияющие звериным огнём, и она так близко, что ему тяжело дышать, несмотря на то, что ночной воздух врывается в его лёгкие.

— Да, — выдыхает он.

Да. Да, он хочет, чтобы она отблагодарила его, хотя он не представляет, какая благодарность была бы достаточной, чтобы удовлетворить его и его жажду, которую она возбуждает в нём.

Но она исчезает, прежде чем ему удаётся придумать то, чего он так жаждет, к чему тянется его сердце и никак не может найти. Хироки тяжело вздыхает, когда цветы снова закрывают ему лунный свет — и её. Что он видел на её лице, прежде чем она снова отказалась смотреть на него? И почему она прячет его от себя, хотя перед этим раз за разом доказывает, что хотя бы внешне он приятен ей? Даже если она злится — а он слышит, что она злится, и хотелось бы ему знать причину, чтобы развеять её с лёгким и беззаботным смешком, — почему не хочет смотреть? Если что-то в нём настолько ей неприятно, то следует хотя бы посмотреть на его лицо: это доставит ей хоть какую-то радость. А ещё лучше — коснуться его.

В следующий раз его собственный подарок почти выпускает его — ложится на его плечи плащом, но не отпускает окончательно. Он вдыхает полной грудью и наконец чувствует что-то кроме аромата гортензий. А главное — он видит её.

— Нет, — сперва он говорит это чуть слышно. — Нет, — он качает головой и отказывает каждому её предложению, потому что в них нет ничего особенного. Разве могут все эти бессмысленные посулы соблазнить того, кто стоит перед ликом чего-то настолько прекрасного? — Нет.

Она прикасается к нему, и вдох, который он должен был сделать спокойно, становится шумным и прерывистым, как будто она вырвала этот вдох из его груди. Он тянется за ней, но может только покачнуться на месте и приподнять подбородок, потому что земля не выпускает его. Считать ли это её желанием не выпускать его? Ведь если прекраснейшая хозяйка полей и лесов заключена во всем, что принадлежит ей, то можно считать, что это она держит его так же крепко, как если бы её белые руки оплели его в страстных объятиях, запрещая ему уходить. Как это было бы сладко!

Обними меня! Прикоснись ко мне! Прикажи остаться рядом с тобой!

Он смотрит на неё с отчаянием, и тем больше его отчаяние, чем дальше от истины её вопросы. Разве она видит, что всё это ему ни к чему?

— Нет, госпожа моя, — он говорит тихо и смотрит на неё с такой тоской, что слёзы почти подступают к его горлу, душат его и не дают ему говорить, но так и не подступают к глазам — может, какое-то время его глаза блестят ещё ярче, чем обычно, но и только. Он вдыхает, и он выдыхает, и он не может больше дышать ровно и глубоко. Всего этого, всего, о чём она говорит, чем пытается искушать его, у него в достатке. Ему это ни к чему. Хироки опускается перед ней на колени, касается ладонями холодной земли, склоняет голову, чтобы чёрные волосы скользнули по лицу и закрыли его, и затем снова смотрит на неё — с восторгом, упоением и отчаянием: никогда она не будет принадлежать ему! Но даже если так… — Подарок, который ты сама пожелаешь вручить, был бы самым ценным, чем я когда-либо владел. Но он не порадует, если сам дарящий не рад. Позволь мне позабавить тебя. Порадовать тебя, — волосы падают ему на лицо, но он только дёргает головой, чтобы сбросить их, и смотрит на неё. — Скажи, что я могу сделать для тебя. Разве я не могу сделать так, чтобы ты улыбнулась мне? Кажется, моего подарка было недостаточно, чтобы заслужить эту улыбку.

Любовь моя. Недосягаемая, неподкупная, невыразимая, неподвластная, невозможная — но всё-таки моя!

скину в личку

монеточка  падать в грязь
Я хочу велосипед и чистой футболкой
Падать-падать-падать,
Падать в грязь, падать в грязь!

   Хлоя бежала по коридору, едва видя за слезами, что перед ней.

   Зубы болели. Нижняя губа ныла, настойчиво требуя обратить на себя внимание. Рот был переполнен  кровью. Она инстинктивно ее сглотнула и ее замутило от металлического привкуса.

   - Принс! - окликнул ее голос из-за спины.

   Она знала, чей это голос - Клэя, менеджера их команды. Но, сейчас ей было совершенно не хотелось откликаться. Она ускорилась, но в итоге врезалась бедром в какой-то столик, который не заметила в пелене своих слез. Теперь к общему полотну ее боли еще прибавился и этот мазок. Сегодня точно не ее день. Кажется, кто-то в раздевалке упоминал, что сегодня меркурий в ретрограде. Хлоя в эту херню не верила, но если на неведомый ретроград и меркурий можно было бы свалить всю ответственность за произошедшее, она готова была это сделать.

   - Сука... - процедила она сквозь зубы (губа отомстила новым уколом боли) и протянула руку, чтобы коснуться противоположной стены коридора, надеясь, что уж вдоль нее не будет никаких непредвиденных предметов мебели.

   - Принс! Я к тебе обращаюсь!

   Хлоя, свободной рукой показала менеджеру фак, не оборачиваясь, и почти ввалилась в комнату отдыха для персонала. Тут помимо пары диванов и шкафчиков была небольшая кухонька с микроволновкой, мини-холодильником и главное - раковиной. Вывернув кран на полной напор холодной воды, Принс, согнувшись, подсунула горящее лицо под струю.

   Блаженство.

   - Принс! - Клэй тоже ввалился в комнату отдыха и прикрыл за собой дверь. Не хочет, чтобы гости слышали, как он на нее орет. Она и так уже устроила сцену в зале - споткнулась о чей-то длинный шлейф платья, не смогла удержать равновесие и рухнула вниз, повалив еще пару гостей, вылив на них весь поднос шампанского, разбив бокалы и неудачно рассекла свою губу о поднос. Даже спикер у микрофона замолк и возникшей в зале тишине ВСЕ обратили внимание на это падение.

   - Ты опять под чем-то?! - Клей попытался развернуть ее к себе лицом, но Хлоя оттолкнула его руку и отступила назад, к стене, фактически оказавшись зажатой в углу между мини-холодильником и шкафчиками. У менеджера были все основания подозревать, что Хлоя не трезва. Как-то она уже накурилась в процессе банкета. Тогда на нее напал жор и вместо того, чтобы разносить закуски между гостями на открытии выставки, она стояла в углу и запихивала их себе в рот. В тот раз Клей лишил ее премии, но это она могла легко пережить. Но вот пытку нотациями Клея едва-едва. - Я терпел все твои выходки, Принс! Но это просто верх твоей безалаберности!

   Хлоя опустила взгляд. На Клея смотреть и так было неприятно. Он был старше ее всего на пять лет, но казалось что на все пятнадцать. Он будто был слеплен из мятых кусков пластилина. Когда он заводился и начинал кричать, шрамы от прыщей контрастно белели на его покрасневшем лице. И только посмотрев на свои руки, Хлоя заметила, что ее ладони были в крови. Проведя пальцем, коснулась чего-то острого - видимо вонзилось стекло от разбившихся бокалов. Она попыталась поймать скользкой от крови осколок и вытащить. Больно не было, возможно от шока. А жаль, так можно было бы отвлечься от криков менеджера.

   - Ты сейчас приведешь себя в порядок и пойдешь извинишься перед гостями! На миссис Рейс было шелковое платье от Вивьен Вествуд! Ты знаешь сколько оно стоит?! Тебе теперь до пенсии бегать с подносом бесплатно, чтобы возместить все убытки компании, что ты приносишь!
Хлоя продолжала ковырять ладонь, не поднимая взгляда. К Клею сейчас она не испытывала ничего кроме ненависти. Когда она упала, ударившись зубами о поднос так, что искры из глаз полетели, запутавшись в чужом платье (шелковом! от Вивьен Вествуд!), разбив коленки и располосовав руки, последнее чего ей было жаль, это чужого платья. Ей было стыдно и очень больно. Упавшая парочка разве что ушибла задницы и получила душ из шампанского. Но все в первую очередь кинулись поднимать гостью и ее спутника, спрашивали в порядке ли они, целы ли.

   И в первую очередь сам Клей.

   Она и так знала, что она никто для этих расфуфыренных гостей выставок, фуршетов, благотворительных вечеров и праздников, которые нанимали их кейтеринговую компанию, но сегодня это ощущалось особенно остро. И больно.

— Кстати, о праздниках, связанных с урожаем, — вспомнив обрывок донёсшейся до него чужой беседы, когда их разговор ненадолго затихает в поисках новой темы, говорит Ацухиро, но отвлекается, чтобы заглянуть в чужой стаканчик и, принюхавшись в почти благоговейном ужасе, с сомнением посмотреть на собеседников. — Вы и правда собираетесь это пить?

— Тут вопрос в другом: ты и правда не собираешься пить?

Ацухиро усмехается, качает головой и отбрасывает за спину волосы.

— Ну уж нет — не вашу огненную воду точно. А ещё я за рулём. И к тому же у меня есть то, что пьянит меня куда больше…

— …магия, — одновременно с ним говорит миловидная ведьмочка, и Ацухиро смеётся, глядя ей в глаза.

— Вот именно. Зачем пить, если ничто не заставит меня почувствовать себя лучше?

— Ты маньяк, Хиро. Так что там с праздниками, связанными с урожаем?

— Ах да! — он щёлкает пальцами, насколько позволяют тонкие кожаные перчатки, и благодарно кивает. — Так вот. Сегодня на моей исторической родине празднуют ниинамэсай — в сущности, тоже праздник урожая: спасибо богам за то, что и в этом году мы все — ну или хотя бы большинство из нас — не умерли с голоду и так далее. Не знаю, правда, как его празднуют сейчас, никогда не интересовался, но когда мой пра-пра-прадед уезжал оттуда, — мысленно Ацухиро сопровождает эту реплику сухим кашляющим смешком, вспомнив свой весьма некомфортный переезд — ах если бы переезжать пришлось не ему, а кому-нибудь другому, — император каждый год делал подношения в храме из свежего урожая риса… или что-то в этом роде, — он небрежно поводит плечами, а затем поднимает руку, чтобы посмотреть на часы. — Хотя, пожалуй, там давно уже всё отметили, и вообще у них вовсю День благодарения… был бы, если бы они его отмечали.

— Почему у вас что ни праздник, так там обязательно будет рис?

— Не трогай мои праздники, и я не спрошу, почему вы отмечаете то, как вырезали население целого континента, — салютнув содовой, отвечает Ацухиро.

Это, впрочем, скользкий разговор, и он уже прикидывает, как самому выворачиваться, если попадётся кто-нибудь подкованный в истории и решит припомнить все ссылки Гугла по ключевым словам «японцы» и «резня», которые видел когда-то (а впрочем, ему хотя бы хватает совести не праздновать столь сомнительные достижения собственной родины), как их прерывают. То есть прерывают не конкретно их, но его обжигает знакомым магическим холодком, как от ядрёной мятной жвачки, и мгновением позже, когда Ацухиро перестаёт вслушиваться в разговор, поднимается с подлокотника дивана и шарит взглядом по комнате, это ощущение нагоняет крик из коридора. Так кричат только от боли. Ацухиро сплетает щит из бледного тлена, но не спешит активировать его, чтобы ненароком не задеть кого-нибудь, и быстрым шагом идёт в коридор, расталкивая всех, кто лезет под ноги. Даже за эти несколько секунд магия вспыхивает ещё несколько раз, и за этими вспышками следуют новые крики.

Да быть такого не может. Смерть оставляет слишком явный магический отпечаток, чтобы он мог не заметить кого-то с такой склонностью и пройти мимо. Ацухиро проходит мимо пострадавших, в основном прижимающих к себе повреждённые руки, и отстранённо думает: кажется, у Швецова с коллегами будет немало работы сегодня. Но пока ничего критичного. Кто-то вообще регенерирует сам.

Отчётливый магический след мог бы привести его к источнику, даже будь коридор в три раза длиннее, и лопни в нём разом все лампочки. Он отшвыривает в сторону битое стекло, останавливается в нескольких шагах от съежившейся в углу девичьей фигурки и давит в себе секундное раздражение, как бывает всякий раз, когда кто-то бездарно разбазаривает магию — секундное, потому что ему требуется эта секунда, чтобы узнать знакомое лицо и сложить два и два.

Хлоя не обладает и крупицей магии. Однако, если верить тому, что он слышал, Хлоя очевидно пребывает в некотором сплине и ведёт весьма разгульную жизнь. И Хлоя не брезгует веществами. И, признаться, это даже более паршиво, чем если бы он столкнулся с вспыхнувшим на эмоциях самородком.

Эти мысли проносятся за секунду, пока он выворачивает наизнанку и перестраивает структуру готового щитового плетения и набрасывает его на виновницу шума и паники, чтобы не дать ей попортить ещё что-нибудь — или кого-нибудь. В худшем случае её слегка обожжёт или попортит одежду, но она ему ещё спасибо скажет. Ничего, родители намажут кремом от синяков — или чем там теперь мажутся?

— Прекратите истерику! — вроде бы не чуждая магии публика, а сколько шума! Ацухиро разворачивается одним движением. — Бывает. Помогите пострадавшим и меньше балуйтесь, — он склоняется в плавном и изящном на западный манер поклоне. — Смерть всего лишь передаёт свой привет, потому что вы, кажется, имели смелость забыть о ней, — он улыбается — и пострадавшим, и просто паникующим, и затем Хлое, когда снова оборачивается к ней и, зачерпнув энергии, наклоняется — теперь, даже если она ухватится за него, её дарёную хаотичную магию оттолкнёт, как один магнит отталкивает другой. — А ты — идём, — он говорит совсем негромко, хватает её за руку повыше локтя, рывком поднимает на ноги, обхватывает за талию на случай, если она попытается волочить ноги и снова устроиться в каком-нибудь уголке, и тянет за собой. Он говорит с ней тихо, почти интимно, когда заставляет её посмотреть ему в глаза и касается щеки затянутыми в перчатку пальцами: — Проветрим эту хорошенькую голову и послушаем, что ещё Она тебе нашептала.

Можно было бы увести её на второй этаж, в какую-нибудь спальню, пока ещё слишком рано, и эти спальни не заняты трахающимися парочками, но Ацухиро в хорошем расположении духа и милосердно избавляет девочку от необходимости смотреть в глаза тем, кого она попыталась покалечить. Да и свежий воздух ей не повредит.

И вообще, надо быть нежнее с бедняжкой, имевшей когда-то неосторожность влюбиться в него.